|
|
|
|
|
|
Сейчас, когда Андрианова не было, - он как бы стоял перед моими глазами. Немой, недвижимый, слепой, он всем обликом своим говорил мне больше, чем если бы имел дар речи <…>. Я понял все: и как он смог подбить три вражеских танка, и как он боролся со смертью.
В обоих приведенных примерах прослеживается перенос духовной субстанции (лакановского возвышенного объекта) с одного субъекта на другой. Таким образом, умирающее тело (вписанное в действительности как часть в целое) и неумирающий дух в советской литературе прочитываются как метафора коллективного тела, истребимого в своих частных проявлениях и неуничтожимого в своей идеальной духовной сущности, которая, в свою очередь, является не принадлежностью отдельного индивида, но достоянием всего общества.
В литературе конца ХХ в. (как, впрочем, и в различных сферах быта) происходит нарушение целостности и реструктурирование феноменологического тела человека. Если в жилищном дискурсе этого периода происходит обусловленное изменением пространственных представлений разуподобление человека и его жилища, то и тело конкретного человека - героя произведения - утрачивает четкие очертания. Трансформации феноменологического тела, подводя к вопросу о границе и поверхности тела в художественном тексте, подводят, таким образом, к вопросу о референциальном статусе тела-объекта и, в ряде случаев, свидетельствуют о переходе в ирреальность, осуществляемом и вне ситуации умирания (по Делезу, "именно следуя границе, огибая поверхность, мы переходим от тел к бестелесному"). В результате, протоколируемый акт умирания теряет привязанность к "посюстороннему" (или пограничному между реальностями) существованию человека и, обретая свободу и подвижность, в ряде случаев выносится в описание "потустороннего" бытия, как это происходит в рассказе В. Пелевина "Вести из Непала":