Что касается отношений диаспора - метрополия, то прослеживается явная тенденция к сближению и снятию противопоставления. Что же тогда заставляет нас все же отделять диаспору от метрополии и выделять литературу современной диаспоры?
Попытаемся обрисовать ментальный ландшафт эмиграции 1990-х. В русской диаспоре первой трети ХХ в. отношение к смерти признавалось основой культуры и "явилось предметом широкой полемики между сторонниками различных точек зрения" (Демидова 2001, 33). В эмигрантской литературе этого периода существовало три основные модели смерти: позитивистская модель (смерть как естественный переход из пространства бытия в пространство небытия), модель религиозного сознания (физическая смерть как обретение бессмертия и возвращение к Богу) и экзистенциальная модель ("воля к смерти", небытие как условие для осмысления бытия) (Демидова 2001, 33). При этом динамическая категория смерти соотносилась со статической категорией судьбы.
Иная иерархия концептов складывается в ментальном ландшафте эмиграции 1990-х. Проблема жизни и смерти в литературе эмигрантов 1990-х не ставится в плане эпистемической модальности (знание - полагание - неведение) или модальности деонтической (должное - разрешенное - запрещенное). Даже у авторов, ориентирующихся на художественный опыт Саши Соколова (как, например, Андрей Лебедев), нет образов "обратимой смерти" (важной для Соколова), воплощенных в метаморфозах растительного мира. Категория смерти сохраняет свою актуальность, но структура ее иная: 1) серийная модель (Юлия Кисина), 2) виртуальная/психоделическая модель (Андрей Лебедев), 3) экзистенциальная модель (Мария Рыбакова, Михаил Шишкин).