|
|
|
|
|
|
Один из постулатов теории познания заключается в утверждении, что знание о действительности, представляя собой лишь разновидность верования, не может быть достоверным, истинным. За изначальной ограниченностью анализа действительности пределами познающего субъекта, однако, скрывается процесс формирования "я", оправдывающий субъектные эпистемологические притязания. Персонологичность субъекту сообщает осознание им своей объектности. Именно субъект, а не материальный мир, является первым объектом, который необходим для самоопределения. Если исходить из положения, что субъект "есть внутреннее-для-внешнего, то "я", будучи функцией от нашей объектности, заключая внешнее вовнутрь нас, истинно, помимо верифицируемости" (там же).
Знание о мире представляет собой результат опыта субъекта; опыт, в свою очередь, представляет собой дискурс об объекте, каковым является или событие, или сущность (вещь), в т.ч. и автообъектные. Согласно Гуссерлю, "Each cogito, each conscious process <…> bears within itself its cogitatum - a reference to what is consciousness of" (Husserl 1977, 33). Смысл появляется там, где есть единство объект-субъект. Субъектно-объектные отношения существуют до того, как вещь может быть четко воспринята, поскольку они являются терминами, используемыми в восприятии. В то же время они не заявляют о своем существовании до тех пор, пока внимание не будет направлено на вещь. Объектно-субъектные отношения, в первую очередь автообъектные, существуют как трансцендентные и имманентные одновременно. Для феноменологов интенциональный объект является трансцендентным, так как мы осознаем его не как часть нашего сознания, а как нечто, находящееся за его пределами. Для того, чтобы избежать возникающего противоречия и в то же время совместить трансцендентную и имманентную характеристики объекта Гуссерль ввел парадоксальную формулировку "immanent transcendence" и "transcendence in immanence" (Husserl 1977, 103, 107). С точки зрения Сантаяны, "если нечто является существующим, то наличие сознания не является ни необходимым, ни достаточным" (Сантаяна 2001, 83).
По Миду, behavioral self-control and cognitive self-consciousness взаимосвязаны, формирование самосознания - complex self-controlled actions at the level of symbolic interactions - происходит в столкновении субъекта с Generalized Other. Мид в conception of action опирается на правила социального поведения, понимаемого как процесс of exchanges of gestures. В случае если the process of exchanges of gestures функционирует не на биологическом, а на социальном уровне, "first, its internal structure undergoes a change, the stage of manipulation comes to dominate, second, an individual act becomes an element of broader social act, in which the need to relate the whole act to individual disappears" (Koczanowicz 1999, 65). Когда Мид ввел различение I and me (Mead 1934), инновативного и консервативного, идеального и реально-исторического, он тем самым не только продемонстрировал трансцендентный прагматизм, но и наметил путь преодоления трансцендентности. Анализ соотношения I и me способствует выявлению интенциональности, продуцирующей бытие Другого, где в качестве Другого может выступать любой субъект, участник социальной жизни, конституирующий в контексте интерактивности другое ego и аппрезентирующий тем самым реакции Другого.
Мид рассматривает самосознание, или автообъектность, как наличие переходной ситуации, характеризующейся одновременной принадлежностью субъекта двум системам (Mead 1932). Характеризующий любой жизненный процесс динамизм позволяет осуществить образную аналогию между жизнью человека и движением, в том числе и rites de passage, сопровождающими перемену состояния, возраста, положения и статуса (Геннеп 1999). В то же время переходность оказывается немыслимой без автообъектной интенциональности, так как "объект в движении появляется только тогда, когда он схватывается" (Мерло-Понти 1998, 58). Говоря о автообъектности, мы имеем в виду человека в одном из случаев - эпизодов его опыта. Алфред Уайтхед, отталкиваясь от сантаяновской концепции прямого опыта человека по отношению к внешнему миру, считает, что "жизнь человека от рождения до смерти есть исторический ход таких случаев", "человек-в-данный момент концентрирует в себе свет собственного прошлого и является истечением из него" (Уайтхед 1999, 23). Уайтхед различает несколько понятий отдельного человека, например, Юлия Цезаря: "Цезарь в какой-то момент своего существования", "исторический путь жизни Цезаря от его рождения до предательского убийства", "общий метод или модель, повторяющуюся в каждом случае жизни Цезаря" (там же). Тем самым он устанавливает референционную соотнесенность, задает пропозиции концепта "Цезарь", из совокупности которых складывается представление о Цезаре. Акты референции образуют или преобразуют состояния вещей и тел в жизненном, в т.ч. и историческом опыте субъекта. Концепт, фиксирующий опыт субъекта в результате предстает не как единичное понятие, но как цикл, т.е. предполагает движение, процесс (приобретение знания о сущности), и фиксацию этапов движения, т.е. его результат (объем понятия).
По Сантаяне, случай, или событие, обогащающее субъекта новым опытом, есть ситуация выбора. Сама ситуация выбора уже является актом трансгрессии системы референционных связей, так как, независимо от избранного варианта решения противоречия, заставляет субъекта разграничивать конфликтующие, или конкурирующие, дискурсы. Сантаяна определяет переживание субъекта, вынужденного выбирать между разными системами референции, как шок. Шок выявляет позицию субъекта по отношению к внешнему миру и, как следствие, с одной стороны, заставляет субъекта верить в свое существование, т.е. утверждает объективность существующей реальности, с другой - манифестирует переходность субъекта. Ситуация шока - это критическая точка (точка бифуркации) прохождения системой "порогового" значения. Являясь примером сильной противоречивости, шок разрушает онтологическую картину мира: шоковая ситуация помещает человека в переходную зону от одной онтологической картины мира к другой, т.е. исключает субъекта из прежней системы, требуя адаптации к новой системе, допускающей и объясняющей наличие данного противоречия. Шок заставляет субъекта ощутить свою объектность, провоцирует автообъектное сознание. Таким образом, очевидно, что идея шоковой ситуации в самом общем виде перекликается с rite de passage. Субъект, совершая движение из одного состояния в другое, накапливает опыт пребывания в маргинальной зоне выбора, вызвавшей состояние шока; этот опыт прошлого и есть память. Память представляет собой трансцендирование, выход психеи за рамки ситуации "здесь" и "теперь", в то время как разум, синхронизирующий в точке рефлексии процессы прошлого, настоящего и будущего, есть не что иное как свободное от времени имманентное, потенциальное бытие.
Анри Бергсон рассматривает опыт в связи с проблемой памяти. Бергсон, с одной стороны, опираясь на принцип трансцендентализма, создает концепцию чистого опыта, а с другой - привлекает для доказательства конкретные психологические факты. В "Matiere et memoire: Essai sur la relation du corps a l'esprit (Matter and Memory)" (1896) Бергсон определяет деятельность мозга как преобразование полученных раздражений в соответствующие движения. Восприятия рождаются в результате динамических взаимодействий и предполагают наличие памяти о прежнем опыте. Бергсон вслед за Плотином и Кантом, различавшими два вида памяти - интеллектуальную и механическую, выделяет память самопроизвольную, или собственно память, и память механическую, память-привычку. Первая память, созерцательная, улавливающая только частное, регистрирует все события нашей ежедневной жизни в виде образов-воспоминаний, вторая - моторная, автоматическая, сообщающая действию обобщенность и надындивидуальный характер, сохраняет из прошлого разумно координированные движения в строгом порядке их выполнения; первая память воображает, вторая - повторяет. Как считает Бергсон, во время узнавания тело автоматически принимает то определенное положение или установку, посредством которой можно было бы осуществить селекцию наших воспоминаний. Впрочем, несмотря на то, что в основе восприятия и воспоминания, опирающегося, с одной стороны, на чистую память, с другой стороны, на память механическую, лежат разные нервные элементы, воспоминание по мере того, как оно становится более ярким и сильным, имеет тенденцию превращаться в восприятие. Таким образом, три различных элемента памяти - чистое воспоминание, воспоминание-образ и восприятие, - по Бергсону, в действительности существуют не изолированно, но во взаимодействии друг с другом. Очерчивая сферу действия каждого из элементов и отмечая, что тот, кто отказался бы пользоваться образной памятью, "непрестанно разыгрывал бы свое существование, не имея возможности по-настоящему его представить" (Бергсон 1992, 258), Бергсон, однако, далек от того, чтобы связывать как моторную, так и созерцательную память с игрой или театральным искусством. Более того, противопоставление восприятия и памяти, настоящего и прошлого, он выстраивает как противопоставление действия и созерцания (отсутствия действия). Впрочем, Бергсон признает, что для появления воспоминания в сознании "необходимо, чтобы оно спустилось с высот чистой памяти - к той строго определенной точке, где совершается действие", так как "именно от сенсомоторных элементов наличного действия воспоминание заимствует дающее жизнь тепло" (там же, 256). Исходя из различения двух видов памяти, Бергсон различает и два вида воспоминаний: автоматическое, основанное на механической памяти узнавание предметов и узнавание внимательное, требующее участия воспоминаний-образов. Первое имеет в своей основе объектность, второе - субъектность: "Узнавание наличного предмета совершается посредством движений, когда оно исходит от объекта, и посредством представлений, когда оно исходит от субъекта" (там же, 205). Хотя и не до конца осознанно, Бергсон, таким образом, все же связывает воспоминание с идеей интерактивности.
Если Бергсон различает два вида памяти, то Сантаяна различает два вида знания: память - знание о прошлом опыте психеи - и разум или интеллект - концептуальное знание о вещи или событии. Говоря о памяти как об опыте прошлого, Сантаяна имеет в виду в первую очередь то, что у Бергсона получило название образов-воспоминаний, хотя его интерпретация этого понятия иная. Непременным условием наличия памяти Сантаяна ставит то, что Бергсон отмечает как идеальную реализацию воспоминания, а именно: сосуществование чистого воспоминания, воспоминания-образа и восприятия. По Сантаяне, сила воспоминания заключается не в повторении (механической памяти), тем более, не в точном повторении, которое исключает совершенную память, и не в полноте образа прошлого (созерцательной памяти). Сила воспоминания - в проекции сущности на определенную точку отношений в прошлом, в одновременном установлении тождества и различия субъектно-объектного единства двух моментов опыта - прошлого и настоящего. Представляя собой внутренний объект, воспоминание образует конечный продукт деятельности мышления, направленный на постижение объекта внешнего мира, восприятие которого состоялось в прошлом. Воспоминание в результате связывает субъекта с внешним миром, с реальностью, так как, являясь интенциональным обобщением формы объекта, способно направлять акт мышления на соответствующие предметы и явления внешнего мира.
Субъект в процессе воспоминания осознает свою я-объектность, но переход к я-объектности осуществляется не столько в пространстве, сколько во времени. Именно память, с одной стороны, образует рамку "здесь" и "теперь", в которую вкладывается картинка прошлого, т.е. устанавливает временной разрыв; с другой стороны, память создает и синхронизирует субъектно-объектное единство, характерное для ситуации восприятия. Память осуществляет селекцию как пространственную (выхватывая, как и восприятие, часть прагматического контекста ситуации и тем самым разграничивая передний и задний план), так и временную (создавая передний и задний план временной последовательности). По Бергсону, "субъект и объект соединяются в экстенсивном восприятии, так как субъективный аспект восприятия состоит в сжатии, совершаемом памятью, а объективная реальность материи сводится к многочисленным и последовательным возбуждениям, на которые это восприятие внутренне разлагается" (Бергсон 1992, 201).
Разработанная в начале 20 в. концепция памяти во многом опирается на античные трактовки памяти и забвения. Закономерно было бы предположить адресацию к Платону, однако более внимательное рассмотрение платоновской интерпретации памяти убеждает, что это не так. Как известно, платонизм (равно как и некоторые аспекты индийского мышления) развивает тему забвения-плена и воскрешения памяти - движения назад, к истоку времени - моменту создания мира. Основные возможности возвращения назад, в вечность:
- быстрая и прямая реинтеграция первоначальной ситуации;
- постепенный возврат от настоящего времени до "абсолютного начала" (Элиаде 2000, 87).
Во втором случае память рассматривается как знание, сообщающее тому, кто способен вспомнить себя, религиозно-магическую силу. По Платону, познание - это припоминание как космогонических событий, так и предшествующих существований (исторических и биографических событий) (Plato. Menon, 86 b). Возвращение памяти - освобождение от забвения-плена происходит при помощи различных символов (танцев, тайных знаков, тайного языка и т.п.). В платоновской интерпретации памяти, таким образом, воспоминание представляет собой активизацию созерцательной памяти. Поле восприятия субъекта заполняется конкурирующими объектами; в борьбе за внимание субъекта они партиципируют функции агенсов действия: не только инициируют субъектно-объектную связь, но и, ставят субъекта в позицию реципиента сигналов. Пребывание в состоянии забвения есть пребывание в теле Другого, каковым для героя в мифах об анамнезисе является земное существование в противовес небесному, т.е. отказ от субъектности в пользу я-объектности земной жизни (герой, как правило, переодевается в другую - земную - одежду). Воспоминание есть восстановление субъектности тем, кто был поставлен в страдательную позицию объекта. При этом и операциональная активность субъекта, и творческое преобразование им полученного знания оказываются за рамками платоновской трактовки памяти. Не предполагает она и автообъектности. В платоновском акте воспоминания осуществляется переход (переключение) из одного возможного мира в другой возможный мир с иной системой референционных связей. Эти миры связывает не временное следование, как можно было бы предположить, но пространственное соположение. По сути, воспоминание приводит к самотождественности, к возвращению субъектности и дальнейшему ее наращиванию и в результате к уменьшению в субъекте человеческого. В теологической доктрине о душе герой мифов represents the soul of man, он чистая субъектность. Не случайно, забвение у Платона соотносится с жизнью (земной), а возвращение памяти, приобщающее индивида к надындивидуальному, общему и вечному, - со смертью.
Иную интерпретацию находим у Аристотеля, обратившегося к проблеме памяти в трактатах "Peri mnemes kai anamneseos" ("On Memory and Reminiscence"), "De Anima" ("On the Soul"), "Analytica posteriora" и "Topica". Аристотель, считая платоновскую формулу "знание есть воспоминание" ошибкой в силлогизме (Аристотель 1978, 2, 244), разводит понятия воспоминания и знания, в первую очередь, на основе противопоставления: прошлое vs. настоящее, будущее: "В самом деле мы говорим, что знаем настоящие и будущие события <…>, а вспоминать мы можем только прошедшее" (Аристотель 1978, 2, 381). Поскольку любое событие физической реальности локализовано в пространственно-временном континууме, то и воспоминание о нем начинается с установления the time-relation. Память, по Аристотелю, is "<…> neither Perception nor Conception, but a state or affection of one of these, conditioned by lapse of time. As already observed, there is no such thing as memory of the present while present, for the present is object only of perception, and the future, of expectation, but the object of memory is the past" (Aristotle).
Для Аристотеля знание об объекте невозможно без представления объекта в сознании, так как основа знания - чувственное восприятие. Соответственно, и память (по Аристотелю, отличная от знания лишь перемещением объекта в прошлое по временной оси координат) невозможна без представления в сознании объектов, в т.ч. ментальных. Память, таким образом, предполагает наличие фигуры наблюдателя, который способен соотнести находящийся в обычном четырехмерном пространственно-временном континууме объект (стимул или сигнал) с объектом, находящимся в пространственно-временном континууме, отстоящем от первого во времени:
"A picture painted on a panel is at once a picture and a likeness: that is, while one and the same, it is both of these, although the 'being' of both is not the same, and one may contemplate it either as a picture, or as a likeness. Just in the same way we have to conceive that the mnemonic presentation within us is something which by itself is merely an object of contemplation, while, in-relation to something else, it is also a presentation of that other thing. In so far as it is regarded in itself, it is only an object of contemplation, or a presentation; but when considered as relative to something else, e.g. as its likeness, it is also a mnemonic token" (Aristotle).
Аристотель, считая память атрибутом не только интеллекта, т.е. человека, но и животных, разграничивает понятия памяти и воспоминания. Память непрерывна, воспоминание же предполагает разрыв временной последовательности, отсрочку (ср. с понятием differance). С точки зрения Аристотеля, поскольку воспоминание - это "an activity which will not be immanent until the original experience has undergone lapse of time", "the moment of the original experience and the moment of the memory of it are never identical" (там же). В то же время хотя "remembering does not necessarily imply recollecting", "recollecting always implies remembering, and actualized memory follows (upon the successful act of recollecting)" (там же). Очевидно, что для Аристотеля, как и для современных психологов, именно временной разрыв, создаваемый воспоминанием, служит показателем интенсивной рефлексивной деятельности сознания над воспринимаемым объектом. В платонизме же, напротив, память (mneme) более совершенна, чем воспоминание (anamnesis), так как воспоминание предполагает забвение, т.е. пленение и смерть. Начинаясь с восприятия, платоновское воспоминание все больше удаляется от ситуации "здесь" и "теперь", переходя в воспоминание-образ и затем в чистое воспоминание.
Безусловно, воспоминание соотносится более с реконструкцией чувственного восприятия объекта, удаленного от субъекта во времени, чем с платоновским созерцанием истинной сущности вещей и установлением изначальных референционных связей. Объекты, рассматриваемые памятью, те же самые, которые рассматривались субъектом в предшествующем воспоминанию восприятии, и входят в ту же систему референции. Однако, поскольку восприятие нельзя пережить заново, память уступает свои позиции непосредственному восприятию, возникающему под действием сигналов внешнего мира, а не в результате мыслительной активности субъекта. Тогда связанная с воспоминанием апперцепция предстает новой апперцепцией, или, благодаря активности сознания, формирующего содержание нового восприятия, новым способом интерпретации объекта - отсроченным во времени становлением и развертыванием его концептуальной структуры. В акте воспоминания, как непосредственном, так и опосредованном предметами-стимулами происходит иная (по сравнению с разумом или интеллектом, т.е. концептуальном знании об объекте) концептуализация объекта воспоминания - конкретно-индивидуальная. Подобное представление объекта в памяти не является воспоминанием в платоновском смысле. Векторы движения в воспоминании у Аристотеля и у Платона, задавших две основные концепции памяти, диаметрально противоположны: от прошлого к настоящему у первого, и от настоящего к прошлому у последнего. Хотя в концепции памяти аристотелевской линии, как и в платоновской трактовке памяти, происходит переключение из одной системы референции в другую, но осуществляется оно не в воспоминании, как у Платона, а в ситуации прямого опыта, наделяющего субъекта определенным знанием, но не подлежащего мнемонической рефлексии. В акте же воспоминания референционная система координат не только не изменяется, но, напротив, сохраняя свою стабильность, актуализируется. Субъект, вспоминающий объекты из прошлого опыта и/или обращающийся к автообъектности и вспоминающий себя в прошлом, вынужден, как и в случае, когда он не является своим объектом, во-первых, двигаться в направлении от прошлого к настоящему и, во-вторых, постулировать себя, не прибегая к изменению сложившейся на момент воспоминания системы референции.
Преобразующая, или творческая память, устанавливая временную закрепленность различения в виде отпечатка (следа) на смысловой инстанции, с одной стороны, утверждает близость воспоминания об объекте с его восприятием; с другой - несовпадение представлений в акте непосредственного восприятия и воспоминания. Если Бергсон объясняет несовпадение первичного восприятия объекта и вторичного восприятия, т.е. воспоминания, произвольностью возникающих в памяти представлений и отсутствием должной степени редукции воспоминаний (Бергсон 1992, 214, 225), то, с точки зрения Сантаяны, полнота воспроизведения прошлого состояния недостижима по причине невозможности воспроизведения как телесной реакции на прежнюю среду, так и самой вызванной в памяти сущности. Тем не менее, ощущение полноты возвращения прошлого опыта все же возможно, и создается оно воображением:
"Запах кедрового сундука, в котором хранятся старые наряды, может живо вернуть меня в мое раннее детство. Но образы, которые сейчас представляются вновь ожившими, будут порождениями моей утонченной художественной фантазии. Я буду смотреть на них глазами романтика, а не глазами ребенка. И какая в этом нужда? <…> В подобных случаях витальная реакция, глубокая переадаптация психеи на два явления - одна и та же. Поэтому я чувствую, что вещь, появляющаяся в двух образах, является одной и той же, что одно на самом деле есть другое, какими бы различными ни были две совокупности символов" (Сантаяна 2001, 210).
Воспоминание оказывается сходным с художественным описанием объекта, с представлением его в художественном творчестве. С одной стороны, инициируется рефлексия, изменение образа объекта, с другой стороны, происходит диссоциация актуальных связей образа, объект идентифицируется как уже известный. Различие отдельных вариантов объекта не препятствует опознанию общего инварианта - концептуальной структуры, лежащей в основе частных реализаций. Соответственно объект восприятия и объект воспоминания опознаются как идентичные при всей вариативности обоих благодаря общности их образ-схемы:
"Удивительная тождественность может эмоционально переживаться даже тогда, когда два описания одной и той же вещи отличаются в каждом чувственном элементе, как это имеет место в метафорах, в мифах, в самом моем теле и в разуме <…>. В подобных случаях витальная реакция, глубокая переадаптация психеи на два явления - одна и та же. Поэтому я чувствую, что вещь, появляющаяся в двух образах, является одной и той же, что одно на самом деле есть другое, какими бы различными ни были две совокупности символов" (Сантаяна 2001, 210).
Процесс развертки образа в воспоминании, как и в художественном творчестве, существенно превосходит процесс осознания и диссоциации, и сам акт воспоминания в результате предстает как творческий процесс, далеко выходящий за рамки редупликации. Основную роль в этом процессе играет воображение. Воспоминание о своем прошлом повседневном опыте сближается с художественным творчеством. Воспоминание, как и система смысла художественного произведения, характеризуется аутопойэзисным состоянием, т.е. способностью к воспроизведению элементов в процессе своей реализации. Как следствие, объект воспоминания, отличный от исходного объекта, данного в восприятии, предстает более соответственным действительности, более истинным.
По Аристотелю, воспоминание требует - помимо творчества как конструирования смысла и создания фигурального аналога ситуации прямого опыта - координированной двигательной активности и - в ряде случаев - двигательной стимуляции. Воспоминание, как и восприятие, наполняется значением через моторное действие, телесную интенциональность. Известно, что обращение в процессе запоминания к употреблению вспомогательных средств изменяет принципиальную структуру акта: непосредственное запоминание становится опосредованным. Еще более сложную структуру имеет акт запоминания, предполагающий связанное с запоминанием действие самого субъекта (Леонтьев 1981, 445-446). Воспоминание, обратное подобному акту запоминания, и описывает Аристотель. Субъект вспоминает, или воспроизводя ряд движений, связанных с процессом запоминания, или же устанавливая опосредованную связь с собственным действием на основании внутреннего следа от предшествующего опыта:
"Whenever therefore, we are recollecting, we are experiencing certain of the antecedent movements until finally we experience the one after which customarily comes that which we seek";
"Accordingly, therefore, when one wishes to recollect, this is what he will do: he will try to obtain a beginning of movement whose sequel shall be the movement which he desires to reawaken. This explains why attempts at recollection succeed soonest and best when they start from a beginning (of some objective series). For, in order of succession, the mnemonic movements are to one another as the objective facts (from which they are derived). Accordingly, things arranged in a fixed order, like the successive demonstrations in geometry, are easy to remember (or recollect) while badly arranged subjects are remembered with difficulty" (Aristotle).
Одним из конституирующих моментов в автообъектном воспоминании, как и в восприятии, оказывается движение. Начинаясь как механическое действие, оно затем трансформируется в творческое воспроизведение ситуации, где "я" прошлого опыта выступает в качестве актера на сцене. Мостиком же между "я" прошлым и "я" настоящим оказывается движение-изменение. Таким образом, память и, в первую очередь, воспоминанию обладают операциональным характером. Воспоминание инициируется движением и инициирует движение. Воспоминание не является чистым созерцанием; события прошлого не обнаруживаются и не осознаются, но скорее разыгрываются вспоминающим субъектом. Не отрицая опыта мнемонистов, Аристотель, однако, выдвигает на первый план не технические приемы, но чувственное восприятие как основу знания, посредником между восприятием и мышлением выступает у него воображение. Движение в ходе припоминания, с одной стороны, стимулирует воображение и мыслительную деятельность, с другой, является прообразом театрализации памяти, где субъекту вменяется роль актера на театральной сцене. Я-субъект, в акте припоминания обратившись к своему прошлому, не только демонстрирует я-объектность, но и принимает на себя актерские функции с тем, чтобы затем передать их я-объекту и занять роль зрителя в метапозиции, перейдя от действия к наблюдению. У Аристотеля атрибутируемая субъекту роль зрителя вторична по отношению к актерской роли; опыт предполагает не только созерцание, но и, в первую очередь, действие, сходное в своей основе с актерским искусством. Именно благодаря театрализации памяти становится возможной концептуализация объектов внешнего мира. Акт припоминания как театральное действо - "драматический сдвиг", который и "смещает все детали картины из перспективы памяти на передний план настоящего" (Сантаяна 2001, 209). В воспоминании, настоящий момент не более чем рамка, в который вставлено оживающее в воображении прошлое.
И.П. Смирнов считает театральность одной из doctrinal formula имманентного подхода к интерпретации Другого, утверждая, что "мы предрасположены к театральности, к самоотчуждению и самонаблюдению, к соприсутствию при самости, к внутренней отдифференцированности от данного нам" (Смирнов 2001, 417). Смирнов приходит к выводу, что роль должна быть представлена одновременно как имманентная и трансцендентная ее носителю и рассматривает Другого как отличного от воспринимающего и действующего лица по полу (там же, 420). Роль имманентна и трансцендентна ее носителю, но в качестве внутренней сцены предстает память-воспоминание. Другим оказывается данный в воспоминании я-объект. Вспоминая, субъект трансцендируется, т.е. выходит за границы себя и, в то же время, входя в роль себя прежнего, демонстрирует имманентность. Человек всегда вспоминает не свой опыт (опыт - интуиция, дискурс, и, следовательно, не может выступать объектом рефлексии), но объект прошлого опыта, событие или ситуацию, при которой опыт имел место. Субъект, вспоминая/поглощая объекты и преобразуя их, партиципирует мир объектов и, тем самым, осознает свою объектность, так как каннибализм в конечном счете приводит к автоканнибализму - уменьшению субъектности. Партиципируя объектность Другого, субъект, как следствие, наращивает объектность в себе. В результате уверенность в существовании потребляемого объекта переносится на сам субъект и, утверждая его объектность, утверждает его существование. Впрочем, воспоминание не только и не столько реконструкция какой-либо ситуации прямого опыта, сколько реконструкция своего "я" в ситуации прямого опыта, попытка проследить изменение самосознания. Воспоминание о ситуации выбора есть воспоминание о переходной ситуации приобретения опыта, сопоставимой с rites de passage. Роли же, в которые входит субъект, завершаются создаваемой в воспоминании автометапозицией. При этом не только субъект претерпевает изменение, подобное смерти/возрождению, т.е. включается в креативный акт, но и само воспоминание об этой ситуации креативно.
Сообщаемая памяти креативность дает возможность рассматривать память не только и не столько как категорию прошлого, но и как категорию будущего - своего рода "обращенное ожидание". По И.П. Смирнову, "чем глубже субъект переживает его бытие сотворенным, тем полнее он сам отсутствует в бытии" (Смирнов 1996, 80). Субъект, выпадая в воспоминании из настоящего времени, отсутствуя в настоящем, начинает творить но не себя прошлого, а себя настоящего. В отличие от перформанса, где творящий субъект одновременно исполняет перед зрителями роль эстетического объекта (там же, 21), удвоенный в воспоминании субъект исполняет роль эстетического объекта перед самим собой. Воспоминание действительно обращено в будущее, точнее - вперед по временной оси координат, но поступательное движение осуществляется не от настоящего или прошлого к будущему, а, как уже отмечалось, от прошлого к настоящему. Я-субъект предстает скорее как текст, наполняемый смыслами в процессе творческого воспоминания-реконструкции.