Протокол умирания, будучи самым недоступным из всего переживаемого человеком (Knapp 1996), в то же время всегда привлекал внимание возможностью фиксации индивидуального мистического опыта момента перехода. Однако если Ф.М. Достоевский, описывая самоубийство Кириллова в "Бесах", "остановился у последней черты: выстрел происходит за сценой, последние содрогания самоубийцы, души и тела, остались недоступными не только медикам, производившим вскрытие, но и художнику, вооружившемуся методами медика-экспериментатора" (Паперно 1999, 187), то многие писатели, напротив, попытались создать дискурс умирания, в т. ч. и воспроизвести с предельной точностью ощущения, испытываемые умирающим, его мысли в последние минуты жизни. Собственно, протоколируя стадию перехода от жизни к смерти, писатели двигались в направлении тех документальных свидетельств (созданных, в частности, самоубийцами), которые придавали смерти характер научного эксперимента и являлись попыткой проникнуть в ту область, "откуда возвращенья нет".
Художественный дискурс умирания, впрочем, оказался подверженным как доминирующим в данный период символическим значениям человека и его тела, так и литературно-философскому осмыслению оппозиции жизнь/смерть. Несмотря на значительные колебания на разных этапах литературной эволюции в отношении к смерти и связанным с ней категориям можно выделить некую структурную схему акта умирания, в рамках которой и происходит развертывание дискурсов, описывающих и конституирующих этот акт. При этом входящие в схему дискурсы, с одной стороны, ориентированы на умирающее тело, а с другой - на душу (дух), заключенные в этом теле.