Характерный для советской литературы протокол умирания (часто встречающийся в произведениях на военную тему) отличается лапидарностью и представляет собой дискурс телесных ощущений и/или страданий (мужественно переносимых героем), дискурс мыслительной деятельности героя в последние минуты жизни (как правило, проникнутый заботой об окружающих людях) и пространственный дискурс, воспроизводящий, с одной стороны, перцептивно воспринимаемый героем фрагмент окружающей действительности, а с другой - тот же фрагмент, утверждаемый в своем объективном существовании и после смерти героя (действительность, индифферентную к жизни/смерти отдельного индивида). Один из ярких примеров - описание в романе Вадима Кожевникова "Щит и меч" смерти летчика, чей самолет был сбит фашистами:
Последнее, что подумал и решил Зубов: "Зачем же людей? Люди должны жить". С нечеловеческой силой он потянул на себя колонку рулевого управления, казалось, слыша хруст своих костей. Городок промелькнул как призрак. В облегчении и изнеможении Зубов снял руки с управления. Вздохнул. Но выдохнуть он не успел. Земля неслась навстречу ему… Так на планете обозначилась крохотная вмятина, опаленная, словно после падения метеорита. А небо над ней стало чистым. Недолго в этом небе прожил Алексей Зубов.
Сравним с альтернативным (возможным на раннем этапе становления советской литературы) вариантом описания смерти, представленным в рассказе Юрия Олеши "Лиомпа", где умирающий герой пытается забрать с собой окружающий мир, конкурируя в отношении к миру и "вписываемости" в него со своим маленьким внуком: